Анатолий ЕГОРОВ
(продолжение, начало в № 9, 10, 11)
Так и видел я этого невидимку, — продолжил рассказ Чухлов, — будто сматывает он свой клубочек и скоро только кончик от него мелькнет — и все, больше никогда ничего не сыщешь. И чувствовал еще, что если дам себе передышку, то потом уж не смогу взвалить все заново на плечи. Гнал, гнал, гнал себя, как казенную лошадь…
И на третий день мы их взяли. А инкассатор?
И на него они же напали. Парень жив остался едва-едва, а тридцать семь тысяч забрали. Даже не воспользовались ни разу — все мы потом и изъяли до копейки…
Так вот, к чему я тебе это все рассказываю? Да к тому, что в тот раз и убийство было, и ограбление было на нешуточную сумму — и мы за три дня управились. Если по-твоему просчитывать, то я бы уж часа через два должен был эти семьсот рублей найти и вернуть Саранцеву. Нет, не всегда так получается. Бывает, что какую-нибудь квартирную кражу, от которой и убыток-то без микроскопа не видать, месяцами не можем распутать. Да и не только месяцами, а и вообще никогда. Тут не просчитаешь.
…Замолчали. Чухлов шел последним, за ним не было даже Сорокина, который с утра оставил свою обязанность замыкать группу и понуро брел со всеми. Как-то сам собой поход отошел на второй план. Шагали словно по инерции, но никому не пришло в голову вернуться, хоть и произошел такой случай, и настроение окончательно испортилось.
Вдобавок ко всему появились тучи: похоже, собирался дождь.
После очередного поворота тропы впереди увидели Саранцева и Шуйского, а за ними, метрах в десяти, Сорокина. Все трое поджидали отставших. Саша, — неожиданно произнес Калныньш, — а я видел, как Женя проверял карман спальника, там, в машине.
— И что? — Чухлов насторожился. — А я сидел от него дальше всех.
Я денег не видел, а то, что он проверял, — видел. Понятно?
— Понятно. Почему раньше не сказал?
Я не сообразил, ведь сначала спрашивали про деньги, а я-то про них не знал… Но дело не в этом. Ольга ведь сидела рядом с Женей, это для нее он доставал печенье, и она прямо смотрела к нему в рюкзак. Она не могла не заметить тех денег…
ОЛЬГА КАРАВАЕВА
Когда у Маринки Коваленко появилась новая заколка с ярким жуком, все девчонки только ахнули.
— Из Египта, — в который уже раз поясняла она очередной подружке. — Вот и надпись — «Скарабей».
Однако до уроков все не успели посмотреть, и на «физике» посыпались записки: просили взглянуть. Маринка достала заколку из волос и отправила ее по рядам. Девчонки подолгу вертели жука в руках, шептались, передавали на другие парты и ряды. Маринка оглядывалась, наблюдая реакцию на свою новинку. А когда заколка вернулась, учитель обратил внимание на шум в классе:
— Коваленко, — скорбно поморщившись, произнес он, — что там опять у тебя?
Ничего, — поспешно отвечала девчонка, сунув предмет всеобщего внимания в сумку. — Ничего, Павел Васильевич…
— Ну да, ничего, — морщась кивнул учитель и неторопливо прошелся от окна к своему столу. — В журнале у тебя… тоже ничего. Иди-ка сюда, — флегматично позвал он.
Маринка получила двойку, и только звонок спас ее от мучений у доски.
— Вот ведь привязался, — ворчала она, укладывая учебник с тетрадью в портфель и направляясь к выходу. Следующим шел урок литературы, и надо было идти на третий этаж.
— Прямо знает, когда настроение испортить.
— Коваленко из 7-го «В» — в учительскую! — прокричал подбежавший к двери второклашка и исчез.
— Уже накапал! — возмущенно отреагировала она.
В учительской ее продержали всю перемену и даже несколько минут урока. Весь оставшийся день она помалкивала, дулась неизвестно на кого и о заколке даже не вспомнила. Но утром первым делом спросила у Ольги:
— Я вчера заколку посеяла, не брала?
Ольга была ее соседкой по парте, поэтому вопрос был самый обычный, к тому же она должна бы вспомнить, как Маринка положила заколку в сумку еще на физике.
Нет, что ты, — ответила та. — А где посеяла-то?
— Знать бы… Домой пришла, хватилась — нету. Все перерыла… Стариков еще на сегодня в школу вызвали: три двойки за неделю. Будут решать, что со мной делать. Вот жизнь!..
— Нет, я не брала, — повторила Ольга. — А ты куда ее засунула на физике-то?
— В портфель, куда же еще! Только Светка мне ее передала, как этот сразу: «Коваленко, что там у тебя?» Не станешь же отвечать…
Переживала подруга недолго и на следующем уроке уже рисовала Ольге новую модель платья.
«Что же теперь делать-то? — слушая вполуха, думала Ольга. — Куда девать заколку?.. И зачем я ее взяла? Ведь посмотреть только хотела, а как звонок прозвенел, вместо того, чтобы на место положить, — к себе в карман… И к чему она теперь мне, ведь другой такой во всем городе нет — не наденешь. Может, подсунуть? Но как, если Маринка уже все проверила?.. В парту? Нет, она же ничего никогда в парту не кладет, потому что знает, что памяти нет…»
Так и не нашла Ольга выхода в тот день.
А заколка была просто чудесная: изумительно белая планка и на ней темно-синий жук с усиками и лапками из
упругой золотистой проволоки. А планка в золотой рамочке, и у жука окантовка тоже золотая, да такая чистая! И пружина у нее необычная, у наших таких нет — очень уж удобная.
Вечером Ольга пошла в парк и там, за кустом, нацепила теперь уже «свою» заколку. Прошлась немного и вдруг поймала себя на том, что больше по сторонам смотрит: нет ли знакомых. Ну как вот теперь ей радоваться? Спрятать, а по ночам доставать и смотреть? И так вдруг стало обидно, что заплакала, сорвала с головы эту проклятую заколку и бросила ее в пруд…
***
«Как эстафету меня передают, — подумал Чухлов. — До чего же все нервные… Каждый так и лезет сказать, что ни в чем не виноват».
Постояли, словно отдыхая, и по одному отправились дальше. Чухлов обратил внимание, что меньше всех торопится Шуйский. Однако, когда цепочка вновь растянулась, он не сделал попытки заговорить, а просто пошел вслед за остальными, давая в то же время понять, что не намерен отрываться настолько, чтобы молчание продолжалось. Чухлов принял это предложение и спросил:
— Вадик, когда ты узнал о деньгах?
— О, — непринужденно рассмеялся тот, — еще в Питере. Я ведь, можно сказать, был свидетелем передачи их в руки потерпевшего
— Почему «можно сказать»? — раздраженно спросил Чухлов, которому не понравилось такое нарочито ироническое употребление выражения «передача в руки потерпевшему», каким пользуются его товарищи по работе, люди в большинстве своем дельные и говорящие так для того, чтобы избежать возможных двусмыслиц.
— Потому что присутствовал только однажды. Очередная тетка давала сто сорок рублей на два килограмма пуха.
Они у него все вяжут, такие старушки чудесненькие… Блокаду пережили, настоящие ленинградки, таких сейчас уже почти не встретишь. Н-да…
— Постой, пух что, семьдесят рублей стоит?
Шуйский удивился:
— Конечно! Впрочем, я сам точно не знаю, но у нас все так считают. Такая, как уж говорится, такса.
— Странно. — Чухлов пожал плечами, насколько это было возможно. — А я вот, можно сказать, местный — и не знаю.
— Со стороны виднее… А почему ты спросил, когда я узнал о деньгах?.. Нет, так нельзя думать: кто первый узнал, тот — вор. Ведь можно было их увидеть только вчера — и сразу же украсть. Я, например, имел такую возможность еще там, дома… Ведь ты же об этом подумал?
— Об этом, об этом. А ты не будешь уединяться со мной. А то больно все умны стали, у каждого логика своя, догадки…
Несколько тяжелых капель упало под ноги, и тотчас близко треснул гром, как бы предупреждая: «Вот я сейчас вам!» Но опомниться не дал. Крупный частый дождь ударил так стремительно, не дожидаясь, пока заволочет небо, так мощно, будто в последний раз, будто желая лишь одного — броситься на землю раз и навсегда, а потом хоть спали ее солнце! Почва лишь несколько секунд жадно впитывала влагу, скоро насытилась, и кинулись вниз, обгоняя друг друга, мутные пенистые ручьи, неся на себе прошлогодние листья и легкую желтую хвою.
— Э-эй! Где вы?! — донеслись голоса идущих впереди.
— Зде-есь! — ответил Шуйский. Чухлов и он стояли под невысокой сосной. Ее ветви с южной стороны хоть и были густыми, быстро намокли и протекли. Спасаться от дождя было бесполезно, выручали только капюшоны штормовок, которые, впрочем, тоже тотчас отяжелели, и холод уже пробирался сквозь вязаную шапочку к голове. Дожди в этот месяц не были редкостью, все привыкли, и этот переносили терпеливо
— Так кто все-таки? — словно размышляя вслух, спросил вдруг Шуйский.
— Я понимаю: любопытно. Но и вы все должны понять, что любопытство — это порок, ничуть не менее простительный, чем жадность, зависть, тщеславие и прочие. Почему вы пристаете ко мне?
— А мне кажется, ты ошибаешься, называя это любопытством. Праздно интересоваться могут, например, на турбазе. А мы стали невольными участниками событий, и речь поэтому может идти лишь о желании быстрее разобраться в случившемся, чтобы снять подозрение с невиновных.
— А кто их подозревает?
— Опять неверно ставишь вопрос. Человека никто может и не подозревать, а он в то же время, может быть, не в состоянии чувствовать себя нормально. Это похоже на самоподозрение, но снять его так же трудно, как и подозрение обычное. — Шуйский достал платок и вытер мокрое лицо. — Другое дело, что мы тебе мешаем своими расспросами, но это ведь простительно уже потому, что мы же стараемся тебе помочь.
— «Стараться помочь» — часто это может означать обратное. Уж лучше не мешали бы. Не до помощи…
ВАДИМ ШУЙСКИЙ
— Шуйский Вадим Васильевич? — пожилой преподаватель усмехнулся, оторвал взгляд от зачетки и посмотрел на сидевшего перед ним студента. ……
Князь Василий Васильевич случайно не родственник ваш?
— Нет, ни Василь Васильичу, ни Ивану Петровичу, ни Ивану Васильичу, а также ни Шуйским-Барбашиным, ни Глазастым, ни Горбатым, ни каким другим князьям Шуйским родственником не прихожусь.
Так-так. — Доценту понравилась осведомленность молодого второкурсника. — Значит, просить за вас некому? Беззащитны, так сказать?
— Как и все перед наукой, — развел руками Вадим.
— Похвально, похвально… Или как сейчас говорят: кайфово, что ли?
— Скорее: клево.
— Ну да, клево. Что ж, приступим? Что там у вас в билете?..
На втором экзамене вопрос повторился: что делать, филологи всегда были близки к истории. Поэтому к третьему экзамену Вадим уже специально подготовился, проштудировав помимо основного предмета, несколько глав из истории — о князьях Шуйских.
…Учился он легко, поэтому времени свободного имел много; несмотря на то, что жил с родителями, коренными ленинградцами, в общежитии у своих сокурсников бывал часто, случалось, и ночевал. Там-то однажды, спускаясь по лестнице, он встретил чешку, тоже с филфака, только с четвертого, кажется, курса. Она была в домашнем: в синих спортивных брюках с широким белым кантом и розовой блузке под меховой безрукавкой (была ранняя осень и топили еще плохо; кажется, даже и не начинали еще топить). За поясом брюк, под резинкой, он увидел у нее деньги — красную пачечку сложенных вдвое червонцев. Увидел, когда она была еще на нижней площадке, что между этажами. Увидел — и забыл тотчас. Мало ли где люди носят деньги! Разогнавшись с шестого этажа, он и этот марш пробежал вприпрыжку, а когда остановился на той самой промежуточной площадке, вдруг вспомнил, что только что слышал особенный звук — так падают только бумажные деньги. Оглянулся — чешка уже сворачивала в коридор на четвертом этаже. Он посмотрел — деньги лежали на ступеньке. Та самая красная пачечка червонцев…
Подняться до нее было делом одной секунды. Сорок рублей. Стипендия. Хотя иностранцы, кажется, получали по пятьдесят. Значит, почти стипендия. Да, сегодня как раз и выдавали, и у него в кармане лежало тридцать пять рублей, только пятерками. Но чем они были для него? Только лишь карманными деньгами, в которых он не отчитывался перед родителями. А для нее?.. Чехи, конечно, пропасть ей не дадут… Да и не бедные они вовсе, лучше многих наших живут… И все же?..
«Послушай, дурачок, — говорил он сам себе, — у тебя же будет семьдесят пять рублей! Ты обещал Майке сводить ее в ресторан, вот и своди, только не раз и не два, а все пять — каждую неделю до следующей «стипешки». Тут еще родители собираются в Москву на неделю, можно бы и в гости ее пригласить — опять же деньги нужны. А? Да это просто подарок тебе! Вспомни, сколько раз ты находил деньги за свою жизнь. В детском саду три рубля да в прошлом году три копейки. И все! А тут…».
И они вдруг стали до зареза ему нужны, эти деньги. Он просто не представлял уже себе, как еще пять минут назад мог без них обходиться. Но чешка-то! Чешка!.. Как, кстати, ее зовут? Нуда — Марженка, Марженка Кроупова. Она собирается замуж за своего долговязого земляка, Петера Броучека. Его все зовут Петькой. Она, наверное, деньги-то ему и несла, чтобы отложить на свадьбу. «Тьфу, черт, надо бы отдать!»
И Вадим еще в одну секунду преодолел оставшуюся до четвертого этажа половину марша и свернул в коридор. Увидев на первой же двери чехословацкий флажок, он собрался постучать. Но дверь вдруг открылась, и Петька
с Марженкой вышли ему навстречу. Они были чем-то озабочены, шли, глядя на пол, и переговаривались на своем языке.
— Привет. Не деньги ищете? — просто спросил Вадим.
— Здорово, — сказал Петька, мельком глянув на него и не отвечая на вопрос.
— Да, я потеряла, когда шла сюда, — сильно акая, объяснила Марженка.
— Верно, только на лестнице потеряла. Держи.
— Ой, Петька! — вскрикнула она, увидев свои червонцы. — Нашлись! — и опять залопотала что-то по-своему.
Растроганный благодарностью чехов, Вадим зашел в комнату к своим. Женька Саранцев (он тогда еще жил у не тетушек) и Юрка Доброскокин из Калача лежали на кроватях, углубившись в чтение. Третья койка с едва накинутым на нее одеялом, пустовала.
— Растянулись, — вместо приветствия окликнул их возбужденный Вадим. — Молчим. А я, между прочим, сейчас только гражданский подвиг совершил.
Парни переглянулись.
— Вахтера, что ли, обманул? — предположил Саранцев.
— Да нет. Как пишут в газетах, «нашел деньги и вернул их законному владельцу».
— Так это не гражданский подвиг, а бытовой. И даже не подвиг, а глупость, — разъяснил Доброскокин. — Нет, чтобы прийти, посоветоваться, узнать, не надо ли друзьям чего… Может, мы не ели пять дней. Нет — взял и отдал чужому дяде. Много хоть было?
— Сорок рублей.
— Точно — придурок. Ты ж самому себе настроение испортил на полгода. Черт с ними, с сорока рублями, но ведь ты сейчас думать про них станешь ночами. Удавишься еще чего доброго — ты ведь парень жадный.
— Мы ему соберем на курсе по полтиннику, — хмыкнул Саранцев, — чтоб спал спокойно.
— Ну вот, так я и знал! Нам же и заботы прибавилось.
— А кто потерял-то?
— Чехи.
— Нет, насчет сборов я против — это разлагает, а вот в газету про него написать надо, — не унимался Доброскокин. — Сам понимаешь, случай не рядовой: подданные братских стран теряют, а мы находим и возвращаем, они опять теряют, а мы — опять возвращаем. А в конце такой вопрос: могло ли такое произойти, скажем, в Кембриджском университете? Не слишком коварно, нет?.. И ответ: конечно же не могло. Эти капиталистические акулы, сынки тех, кто нажил свои состояния на крови и слезах обездоленных, сами скоро займут места за чиновничьими столами Пентагона. Так о каком же сострадании к ближнему может идти речь?
— Все верно, — заметил Вадим, — только Кембридж в Англии, а Пентагон чуть дальше.
Таким балаганом, можно сказать, и закончилась эта история, если не считать, что Доброскокин потом несколько дней звонил по университету о подвиге Шуйского, называя его почему-то уже общечеловеческим. Да и прав он оказался, этот Доброскокин: думалось Вадиму, и не раз, о том, что зря все-таки отдал. Особенно когда родители уехали, а от стипендии к тому времени осталось лишь два рубля. Да и разговорами нажил себе неприятности: со временем все стали над ним посмеиваться; как что — Шуйский найдет и отдаст. По любому, поводу.
И Женька Саранцев, уже годы спустя, когда брал у одной из тетушек деньги на козий пух, на настоятельную ее просьбу не потерять со смехом заметил:
— Ничего, тетя Лена, если потеряю, Вадька найдет и отдаст.
** *
Когда группа собралась, решено было, как обычно в таких случаях, пробираться через мокрый кустарник, время от времени меняя лидера.
— Чтобы каждый мог освежиться, — резюмировал Калныньш и предложил: — Может, организуем привал с обедом? Только прикажите!
Но Ольга отвергла это предложение, сказав, что до ужина, то есть до самих озер, придется шагать слишком долго и уже без привала. Иначе не поспеть и к ночи.
Когда тронулись в путь, Чухлов вдруг подумал о Новоселове. Второй раз с ним в горах, а что о нем знает?
Как-то, еще в прошлом году, он спросил Сергея, что его привлекает в походах. Тот ответил не сразу: «У меня, Саша, отец сильно пил. От водки и умер — замерз зимой недалеко от дома, ие дошел. С детства я ничего, кроме ругани и драк, не слышал и не видел. Нас трое сыновей было у матери, а теперь, ты знаешь, у меня самого трое.
Я никогда не пил и не пью. И с женой мы живем не хуже других. Но это не значит, что я ничего больше своим сыновьям дать не должен. Я и дам им эти горы. Буду брать с собой».
— Но ведь они у тебя еще малыши. Старшему, ты говорил, всего восемь лет.
— Вот у меня и есть еще лет десять в запасе, — улыбнулся Сергей. — Надо же сперва самому через все пройти, чтобы хоть в их глазах выглядеть мастером спорта.
Ходить в горы, по его словам, Новоселов планировал не каждый год — возможности не те: надо ведь и по дому помогать, и с сыновьями заниматься, да и подработать иногда в отпуске не мешает…
«Подработать? Значит, не хватает денег?.. — Чухлов остановился на этой мысли.— А почему их должно хватать с тремя-то детьми? У тебя вон один всего, и то, бывает, выкручиваешься:».
Вопрос напрашивался сам собой: а не Новоселов ли?..
СЕРГЕЙ НОВОСЕЛОВ
Он вырос в центре Бийска, почти на том самом месте, где сейчас стоит гостиница «Центральная». Раньше здесь была сплошь деревянная застройка, а теперь разбили сквер, открыли кинотеатр, гостиницу, поднялись новые дома. Мать работала через дорогу — на заводе «Электропечь». Работала, сколько он себя помнил, в цехе и лишь недавно перевелась в вахтеры, хоть и говорили, да и по сей день говорят ей сыновья, чтоб увольнялась. Денег, слава богу, они получают немало и уж как-нибудь прокормили бы втроем одну старушку.
Свою трехкомнатную, полученную на всю семью после сноса старого дома, когда еще был жив отец ребят, она разменяла на две однокомнатные. Одну, в этом же доме, получила она сама, а вторая досталась последышу — младшему, Лешке, который выдался здоровее всех и ворчал теперь в своей тесной каморке, в доме у Барнаульского взвоза, что выгнала его, маленького, мать из дому, не хочет с ним жить.
Но Мария Сергеевна рассудила по-своему правильно: чего это будет детина ночами где-то пропадать — пусть свой угол имеет. Стирать и прибираться к Лешке, единственному из братьев-погодков холостяку, она ходила каждую неделю и каждый раз говорила одно и то же: «Женись, Леша, привыкнешь в сраме жить, потом никакая баба тебе не угодит». «Ладно, мам, — отвечал детина, не совсем понимая, что она подразумевает под срамом, — жениться — не судиться, и подождать можно». Так у них и шло.
Сергей первым ушел из дому. Он был старшим. Еще школьником учился в ДОСААФе на шофера, потом сдал на права, работал на стройке, года через четыре получил квартиру — тогда у него уже было двое сыновей, а жили они с Алиной в малосемейке. С рождением третьего ушел со стройки на городской автобус, где заработки были стабильней, а работа спокойней. И все вроде наладилось и в его собственной семье, и в той семье, где он был старшим из братьев, тоже. Хотя там и наладилось несколько раньше: отец умер, когда Сергей только пошел работать и еще не
познакомился со своей будущей женой. Умер, так и не подержав на руках своего первого внука. Замерз в ста метрах от подъезда, в десяти шагах от оживленного переулка.
Хоронили молча. Только мать всплакнула чуть, уже на кладбище. Братья же отсидели на поминках и на другой день будто повеселели. Генка, средний, привел в дом свою Вальку: знакомься, мать, и готовься внуков нянчить, женюсь. «Как так? А жить где? А с работой? Ой, сынок…» Но средний все продумал (пробивной был этот Генка). Нашел где-то двухкомнатную квартиру на два года, хозяин которой уехал с женой куда-то в Азию монтировать котлы и учить работать с ними аборигенов. Потом командировку ему продлили еще на год. А потом и Генкина очередь подошла на свою уже квартиру. Крутанулся, как говорили братья.
У Сергея получалось трудней. Даже когда, казалось бы, все уже утряслось, он как-то не чувствовал всей полноты своей жизни. Нет, не то чтобы полноты — не об этом вовсе и речь-то была. Просто не спадало то напряжение, которое держало его все годы, с детства. Он не мог расслабиться и начал уже уставать. Если раньше каждый день был один вопрос, не дававший покоя часами: пьяный придет отец или трезвый и вообще придет ночевать или нет? То теперь это прошло, но не давало покоя другое: деньги.
Их постоянно не хватало. Он от получки до аванса и от аванса до получки слышал от жены одно и то же: опять нет денег, как дотянуть, у кого занять, как потом отдавать? И в такие минуты ему приходило на память опять-таки одно и то же: в полутемной прихожей он обшаривает карманы в отцовской одежонке, выгребает мелочь, рубли, оставшиеся от только что полученной зарплаты. Выгребает, чтобы отдать матери.
Сейчас в прихожей ничего чужого не висело…
— Давай разберемся, — сказал он однажды Алине, — почему нам не хватает на жизнь? — Это было в прошлом году, когда младшему из сыновей исполнилось четыре года.
— Как же, хватит с тремя-то детьми! Нечего тут и разбираться.
— Постой, не кричи, здесь что-то не так. Нельзя жить в таком напряжении. Давай возьмем последний месяц. Сколько ты получила?
— Сто восемьдесят.
— Так. И я двести сорок. Всего, значит, четыреста двадцать. Это ведь немало. Теперь: что мы купили? Носки мне, две пары. Ребятишкам?
— Славке босоножки за четыре рубля, Пашке с Алькой по рубашке… Вроде все.
— Ладно, двадцать рублей долой. А остальные? Мы что их, проели? Может, ты на книжку откладываешь?
— Я же платье себе купила, плащ и отдала Ленке деньги на туфли! Я же говорила тебе!
— Постой, не кричи. Какие платье — туфли — плащ? Ты что, босая, раздетая ходишь, что ли? Ты же два месяца назад купила туфли. И плащ у тебя новый.
— Сережка! — Она приникла к его плечу. — Ну такие плащи выбросили, такие туфли! Я просто не устояла. Ты, мужчина, этого понять не сможешь. А надо ведь жить, пока молоды.
Он молчал. Не потому, что осуждал ее, просто пытался найти слова для объяснения. Он понимал, что скупать барахло, работать, тратить свое время, свои деньги, на которые ушли твои силы, чтобы набить шкаф и открывать его потом перед подружками, — нелепо. Но он и понимал также, что жена не поймет этого простого слова — «нелепо», до нее просто не дойдет его смысл, она просто его не услышит. А найти какой-то другой довод он не мог. Каракулевая шуба, за которую были отданы две тысячи, заработанные на сверхурочных, на шабашках в отпуске, сэкономленные буквально на еде, — зачем она? Зачем, когда есть пальто с норковым воротником, с такой же норковой шапкой, за которые тоже отдано немало. А как одеты ребятишки? Он впервые посмотрел на них глазами постороннего. Они ведь бедно одеты, бедно. Понятно, что треплют все, — аж дым идет. Но ведь на каждом все буквально не по росту: старшим все мало, младшему велико. И все старое. Да и на него самого если глянуть — сто лет ведь ничего не покупалось, кроме носков.
Нет, не денег ему было жалко, хотя и понимал он, что именно в них и корень проблемы. Он вовсе не считал, что их надо копить на черный день. Но почему бы не собраться да не поехать летом в Крым? Что там в Крым — хотя бы на турбазу, ведь она под боком… А ведь они ни разу нигде не были вместе. Он еще урывал какие-то недели от отпуска, ходил в горы — не каждый год, но ходил. А когда возвращался, ему ласковым шепотом сообщали, на сколько вырос их долг за время его отсутствия. «Ладно, заработаем», — говорил он, обнимая жену и гася свет. И зарабатывал — побелкой чужих квартир по вечерам.
«Она не знает другого, — успокаивал он себя. — Она выросла среди людей, не имеющих других интересов. Надо ей помочь, объяснить, что она неправильно живет». Но тут же он представлял себе, как она расплачется в ответ на все его объяснения, будет кричать, что он жалеет денег, что он не хочет, чтобы она хорошо одевалась, что он не любит ее, наконец, — и у него опускались руки. И Сергей не мог даже начать разговора.
Этой зимой он как-то предложил ей вместе поехать в горы. Детей на это время можно было бы оставить или у ее родителей, или у его матери; можно даже отправить в пионерский лагерь. Куда там! У нее примерки у портнихи, пятое-десятое!
Так и уехал один. Уехал с невыносимой тоской о возвращении, после которого опять работа вечерами, опять деньги, деньги, деньги…
(Продолжение следует)
Журнал «Турист» № 12(276) декабрь 1988
