За сто дней до конца войны

Гвардии старшина Николай Шелухин был явно не в духе. Ефрейтор Барсуков замечал это по тем непростительным для такого аса ошибкам, которые допускал Шелухин, управляя трехтонкой. Главным же признаком, что старшина не в себе, было то, что он не пел. Вся авторота знала, что со слухом у старшины нелады, но если он за баранкой мурлычет «Галю моя, Галю, Галю молодая…», старшина в норме. Сейчас старшина не пел. Всем своим видом он, казалось, хотел сказать: «Вот, смотри, ефрейтор, — все из-за тебя!»

«Переживает, — с удовлетворением подумал Шелухин, — все себя на своей полуторке видит».

И на самом деле, сам, не замечая того, Барсуков вместе со старшиной давил левой ногой на несуществующее сцепление, перебрасывал правую ногу с «газа» на тормоз. Руки его, лежащие на засаленных ватных брюках, время от времени совершали какие-то манипуляции. И здесь, в кабине ЗИСа старшины, Барсуков продолжал вести свою ненаглядную.

Машина взбежала на невысокий холм. От его вершины за горизонт, прямая, как стрела, тянулась лента шоссе. Участок этот был сравнительно цел, и Шелухин, включив прямую передачу, дал полный «газ».

Впереди, на обочине что-то зачернело. Огромный немецкий бензовоз с ядовито-желтыми пятнами камуфляжа лежал на правом боку. Шелухин притормозил.

— Да брось ты, Коля, горевать, — впервые за всю дорогу обратился он к Барсукову. —

Ну что, другой машины не будет, что ли? Вот такую колымагу возьмешь — про свою ненаглядную сразу забудешь!

Снова Барсуков услышал то, чего больше всего боялся. Нет, так он со своей машиной не расстанется:

— Нет, товарищ гвардии старшина. Не могу… я…

— Что значит «не могу»?

— Я на ней до Берлина должен, а потом…

— «Потом, потом», — рассуждать научился много, как я посмотрю! — снова разозлился старшина и в приливе раздражения так воткнул первую передачу, что шестерни испуганно крякнули, и Барсукову показалось, что даже рычаг немного прогнулся.

Их гвардейский кавалерийский корпус после боев за Варшаву пересек границу Германии. Передовые части вышли к так называемому Померанскому валу. Перед кавалеристами встала необычная задача: штурмовать долговременные оборонительные сооружения.

Позавчера Шелухина вызвал к себе начальник тыла дивизии подполковник Казанцев:

— Сам знаешь, какие предстоят бои. Горючее нужно машинам, а еще нужнее казакам. Будем выжигать фрицев из дотов. Кавалерийским наскоком тут не возьмешь. Знаем, что ты бензин из-под земли достанешь, потому тебя и посылаем. Помни: чем больше горючего привезешь, тем больше жизней солдатских сохраним, скорее будем в Берлине.

В 22-00 водители девяти бензовозов ЗИС—5 доложили о готовности к рейсу. Десятый Шелухин готовил сам. А Барсуков со своей бортовой полуторкой провозился всю ночь. Можно было бы и не брать его на этот раз, машина старенькая, но все-таки и это была машина. А в таком деле каждая единица дорога.

Кажется, еще совсем недавно не нашлось бы в дивизии машины надежнее, а шофера исполнительнее. И когда только Николай успевал и помыть ее, и подкрасить, и пробоины зашить. Но военные дороги делали свое дело. Пока еще были на своей территории, Барсуков умудрялся доставать и резину, и рессоры; дважды сменил кузов и радиатор. А перед самой границей, около Ковеля, даже поставил почти новый мотор, сняв его с «санитарки», брошенной на лесной просеке. Но вот уже год, как его ненаглядная вянет на глазах. А теперь, похоже, ей конец.

До Варшавы добрались благополучно. Шелухин, согласно наряду и сверх него, загрузил все десять бензовозов и полуторку. А на обратном пути «газик» Барсукова встал. Рассыпался видавший виды задний мост. О ремонте на месте не могло быть и речи. До назначенного срока возвращения в дивизию оставались считанные часы. Да и где сейчас можно было найти такую дефицитную штуку? Скорее исправного «тигра» найдешь, чем завалящую прокладку к «газику».

Приговор Шелухина, вылезшего из-под полуторки после детального осмотра ее, был краток:

— Считай, что ты на своей «тачке» ехал в последний раз!

И, обойдя ее с брезгливой миной, добавил:

— Бросил бы тут же, да груз жалко.

Потащим на буксире.

И вот сейчас он, старшина Шелухин, тянет на буксире «газик» Барсукова. Привязали его двумя веревками, и покороче, чтобы не болтался. Девять бензовозов ушли вперед. Они остались на дороге одни.

«Пора бы и закурить», — подумал Шелухин, когда гул мотора стал убаюкивать. Он уже потянулся к правому карману телогрейки, но в этот момент послышался звук «мессера».

Шум вроде бы удалялся. Лишним подтверждением было то, что колонна польской пехоты, которую они в это время объезжали, двигалась четким строем, хотя и было заметно, что солдаты с беспокойством поглядывают на небо. Шелухин бы остановился и попытался разобраться в ситуации сам, опираясь на свой опыт. Бомбежек на его веку было предостаточно. Но уж очень низко висели над землей густые облака, очень спокойно и грациозно восседал на своем коне едущий в голове колонны польский офицер.

«Значит, улетел фашист, — успокоился Шелухин, — иначе бы колонна рассредоточилась. Как это по-польски воздух-то?»
Объехав колонну и набрав скорость он уже стал присматривать впереди местечко, подходящее для перекура.

«Проскочим этот бугор и встанем», — только и успел подумать Шелухин. Раздалась всего одна пушечная очередь. Разрывы пришли откуда-то из-за спины, где были сейчас пехотинцы. Фонтанчики вспыхнули перед машиной, метрах в двадцати и пятидесяти.

Секунду спустя послышался и вой авиационного двигателя.

Инстинктивно втиснув голову в плечи, ожидая свиста бомб и новых очередей, Шелухин бросил машину вправо, ближе к деревьям, на ходу присматривая, куда бы можно было укрыться на случай бомбежки. Что беда уже рядом, ему и в голову не приходило. Ровно рокотал мотор, послушные рулю бензовоз и «газик» катились вплотную к стволам деревьев.

Вдруг Шелухин почувствовал неладное и кинулся открывать дверцу. Он выскочил одновременно с Барсуковым, и тотчас же кабину заволокло жирным, черным дымом. Горела полуторка.

Сняв телогрейки, Барсуков справа, Шелухин слева принялись сбивать огонь. Но, несмотря на все их усилия, высокий столб пламени встал над машиной. Вспыхнул кузов, пропитанный маслами и горючим всех марок.

— Буксир! Барсуков, руби буксир! — крикнул Шелухин и бросился распутывать веревку, связывавшую машину с его стороны. Задыхаясь от едкого дыма, он распутал узел. Остался толстый канат со стороны Барсукова.

— Коля, топор! Руби свою сторону! — снова крикнул Шелухин и нырнул в кабину бензовоза, готовый по первому сигналу отогнать его на безопасное расстояние. Однако то, что он увидел, уже поставив ногу на педаль «газа», заставило его снова кинуться к горящей машине. Барсуков и не думал о буксире. Как безумный, с каким-то утробным стоном, без шапки, в дымящейся гимнастерке, он остатками горевшей телогрейки пытался сбить пламя с кабины.

— Что же ты делаешь, сукин ты сын?! — не находя других слов, прохрипел старшина. — Мы же сейчас… — Он знал, что произойдет сейчас, если не разрубить буксир. Бочки с маслом еще подождут, но его бензовоз…

Схватив в охапку отчаянно сопротивлявшегося Барсукова, он одним махом перенес его через дорогу, бросил в заснеженный кювет, в два прыжка оказался у своей машины, где лежал под сиденьем топор. Но он не понадобился. Отстегивая на ходу малые саперные лопатки, к машине уже подбежали польские солдаты. Стоя на подножке, держась за баранку, Шелухин свободной рукой показал им, что именно надо рубить. Как только стих перестук лопат и несколько голосов крикнули по-русски «давай», он дал «газ». Машина рванула с места, еще некоторое время волоча за собой дымный шлейф, рассыпая искры от тлеющего каната. И тотчас тревога за людей, оставшихся около горящего «газика», за друга оттеснила на второй план только что вырванную у судьбы радость от спасенного горючего, машины, собственной жизни.

«Сейчас рванет и конец им всем. Под откос ее надо! Эх-ма!» Шелухин резко затормозил и выскочил из кабины. Но именно в это время, подпертая десятками лопаток и прикладов подоспевших пехотинцев, полуторка сначала как бы нехотя накренилась на правый бок, а затем, кувыркаясь через кабину, теряя бочки, огненным клубком покатилась под откос. Внизу, в ольшанике она догнала застрявшие там бочки и, с хрустом давя их и ломая кустарник, остановилась, почти встав на все четыре колеса. Освобожденное из металлического плена, все это месиво запылало особенно ярко, устремившись к небу черно-красными языками жаркого пламени.

Сзади пехоты засигналили десятки машин. К месту происшествия спешил на «виллисе» сердитый танковый майор, намереваясь расшить пробку. Но пробки уже не было. Пехота вновь построилась в колонну и приняла вправо. Путь машинам был открыт.
Шелухин бросил взгляд на то место, где оставил Барсукова, но за «виллисом» майора густой колонной двинулись грузовики с пушками на прицепе, и, как ни пытался Шелухин в короткие промежутки отыскать Барсукова по ту сторону дороги, у кювета, это ему не удавалось.

Не дожидаясь, когда пройдет колонна, Шелухин пересек дорогу и сразу увидел Николая. Тот сидел на обочине.

— Коля, ты чего? Глаза целы? — наклонился Шелухин над Барсуковым.

Не отвечая ему, обхватив голову руками, Барсуков медленно покачивался из стороны в сторону.

— Может я зашиб тебя? — Шелухин осторожно положил руку на плечо друга.

Тот покачал головой. Плечи его вздрагивали. Он плакал.

Чего только не случалось за войну, но, чтобы Барсуков плакал, Шелухин не помнил.

«Застынет, однако, тезка». Он и сам только обнаружил, что стоит в одной гимнастерке.

— Коля, я сейчас!
Когда, накинув на себя шинель, он вернулся к Барсукову с кубанкой и буркой, которые возил с начала войны на сиденье в специально сшитом из немецкой плащ-палатки мешке, тот сидел на прежнем месте.

«Это же он о машине!» — вдруг понял Шелухин. Осторожно накинув бурку на плечи Барсукова, сел рядом.

— Ничего-то ты не знаешь, старшина… — хрипловатым от волнения голосом, заговорил
Барсуков, не отрывая взгляда от пылающего перед ними кострища. — Клятву я не сдержал…

И, не давая старшине времени на вопросы, спеша скорее выложить все, что хранил в тайне всю войну, заговорил:

— Ты же не знаешь нашего председателя… Проводы устроил такие… Оркестр, цветы, речи говорили. Мужик он хозяйственный.

Стал когда выступать, кивает в мою сторону и говорит: «Лучшую колхозную машину доверяем тебе, Барсуков. Верим, что в твоих умелых руках она будет верно служить нашей Красной Армии, помогать громить фашистов. Надеюсь, говорит, молниеносным ударом Красная Армия сметет фашистов с нашей земли и ты, говорит, Барсуков, вернешься в родной колхоз на этой машине, со славой и честью». Все хлопали, и жена моя Настя,

и оба пацана. Всем понравилось. Уедет на колхозной машине, побьет немцев — и назад. Как в командировку. Да чего там, — Барсуков коротко и горько усмехнулся. — Я и сам так думал. Тебе ли рассказывать, как берег я ее да холил. А войне конца нет и нет. Думал, дотяну как до Берлина, а там эшелоном на Дон. Встречайте, жена и дети, здравствуйте, селяне, принимай, председатель, машину! Выступил ведь и я тогда после председателя. «Клянусь, говорю, дорогие товарищи колхозники, что буду блюсти машину пуще своего глаза. Клянусь, что после победы прикачу на ней прямо из Берлина и верну ее родному колхозу!» Занесли и мои слова в протокол. Да что протокол, все село слышало, как я хвастался… Повисла на мне Настя, ребятишки облепили… Так и ехали со мной на подножке до самой мельницы. «Ждать, говорит Настя, здесь будем. Возвращайся скорее!»

Так и запомнил я их — как увидел, когда оглянулся в последний раз: стоит моя Настенька, светлые волосы по ветру растрепались, пацанов к себе прижимает. Вовка справа, Сашутка слева. Как сейчас вижу… — Барсуков жадно затянулся цигаркой, протянутой Шелухиным. — Войне конец. Ждать будут, каждый день ходить к мельнице… А колхозу как без машины? Сам знаешь, как там теперь…

Волнения оставались позади. От мерной качки, монотонного рокота мотора и тепла, тянувшего от него, клонило ко сну. Барсуков, кажется, уже дремал, привалившись к дверце в углу кабины. Мятая кубанка сползла ему на лоб. Из-за оттопыренного плеча бурки Шелухину был виден лишь его закопченный нос, правая половина губ. Барсуков улыбался.

А снились ему… — ромашки. Много-много ромашек, крупных, как яблоки, усыпавших весь бугор вокруг мельницы. Солнце еще только поднималось из-за лесной полосы за селом, все оно еще лежало в голубовато-сиреневой дымке. Светились лишь крылья мельницы, залитые золотисто-розовым сиянием. А на фоне чистого, безоблачного неба, среди ромашек, у дороги, стояла его Настенька, прижимая к себе обоих сыновей, так и не подросших с того памятного дня. Он просто не мог их представить иными, чем запомнил в то июньское утро сорок первого года…

Шелухин снова бросил взгляд в сторону Барсукова. Чуть подрагивающие губы его продолжали улыбаться, обожженная правая рука ловила рычаг переключения передач.

«Нет, добудем мы ему полуторку! Отделаем! И ободки никелированные найдем. Эка невидаль! И номера на двигателе и раме отстукаем те, что нужно: паспорт-то цел!» — кажется впервые за всю обратную дорогу Шелухин улыбнулся.

Если бы Барсуков сейчас проснулся, то, к немалому своему удивлению и радости, услышал бы, что старшина мурлычет свою любимую «Ехали казаки с Дону до дому…»

Машина подходила к перекрестку. На секунду Шелухин включил фары. На указателе, недавно поставленном дорожниками, белело две стрелки: «Берлин — 120 км», «Франкфурт-на-Одере — 40 км». Шелухин повернул руль вправо — на зарево.

До конца войны оставалось ровно сто дней.

То, о чем я рассказал, произошло в самом конце войны, когда наш гвардейский доваторский кавалерийский полк сражался уже на ближних подступах к Берлину.

С тех пор минуло почти сорок лет. Многих однополчан нет с нами. Но герой рассказа Николай Алексеевич Шелухин жив и здравствует. Ему пошел 75-й год. Колхоз подарил ему старый ГАЗ—69. И он по-прежнему за рулем.

М. ШПИЛЕВ, гвардии старший сержант запаса г. Энгельс

Журнал «За рулем» 12 • Декабрь 1984 Цена 1 руб.

Оптимизация статьи — промышленный портал Мурманской области