Повесть
(Продолжение. Начало см. в № 9)
2
И тут только все вспомнили, кто такой Чухлов, хотя, еще садясь в машину, Сорокин заметил: нельзя, дескать, забывать, что среди них есть сыщик, а поскольку дорога длинная, то было бы неплохо, если бы он что-нибудь рассказал из своей практики. Идея всем понравилась, но в кузове вдруг сломалась одна из скамеек, которая слегка придавила ногу длинному Калныньшу, поэтому пока нашли у шофера в ящике с инструментами кривой ржавый гвоздь, пока починили скамейку, пока расселись, — о предложении Сорокина забыли. Потом ели печенье, пели песни, смотрели по сторонам… Короче, никто и не вспомнил про своего сыщика. Наверное, забыл о нем и сам Митя, так ласково звали его на маршрутах. Чувствуя себя по-прежнему старшим, хотя на озера вела группу Караваева, он счел своим долгом самым активным образом начать расследование и теперь лишь, с вопросом Чухлова, осекся.
— Да, — обратился он ко всем, — кто шел последним?
— Я сам и шел последним, — тут же добавил Сорокин, обернувшись к Чухлову. — Конечно же я. И что?
— Ты не осматривал поляну, Митя?
— Как всегда — мельком, не оставили ли рюкзаков, топоров, спальников… Ничего подобного не обнаружил, подтянул все на себе и пошел следом.
— Тогда пойдемте, поищем получше. — Чухлов поднялся первым.
…Ольга давно уже не бывала на этом маршруте, но полянку эту знала хорошо, поэтому и предложила ночевать здесь. И лишь спустя несколько минут вспомнила, что выше есть место получше, к тому же, как она говорила, утром такой вид будет оттуда, такой вид!..
Рюкзаки уже лежали там и тут, и Шуйский с Саранцевым уже достали топорики и отправились было за дровами и кольями для палаток, как пришлось их вернуть.
— Здесь рукой подать, — обнадежила Ольга.
Ну что ж делать. Ради хорошего вида можно было пройти не один километр. Каждый привычно взвалил свой рюкзак, добавляя себе бодрости еще и сознанием того, что завтрашний путь будет короче на этот кусочек, то есть озера станут ближе… Тронулись по одному.
Чухлов прекрасно помнил, что шел сразу же за Ольгой. На то, кто именно идет за ним, внимания не обратил.
— Митя, а кто шел перед тобой? — спросил он у Сорокина.
— Вадик с Женей. Они последние тронулись. Женя предложил топоры уложить, да Вадик сказал, что не стоит время терять, раз близко. Они и пошли с топорами в руках.
— Точно, — подтвердил Шуйский, слыша разговор. — Женька впереди, я — шагах в десяти — следом. Мы разговаривали всю дорогу. Перед нами были Вольдемар с Сергеем, а там уж ты.
— Ты видел Вольдемара или Сергея?
— Ч-черт их… Кажется, Сергея видел раза два, его красные штаны. Тропа-то извилистая, чуть отстал — и все, не видать никого.
— Да, минуты три с половиной прошло, — с сильным акцентом, но тщательно выговаривая слова, проговорил молчавший все это время Калныньш.
— Откуда такая точность? — улыбнулся Чухлов.
— Я хорошо чувствую время, Саша. «Три с половиной минуты — это
много» — такой смысл скрывался за возникшим вдруг молчанием. Друг на друга не смотрели, разбрелись по поляне, обшаривая в неярких лучах фонариков каждую травинку. Спустя полчаса так же молча возвратились.
— Ну, что? — спросила Караваева, помешивая кашу привязанной к прутику ложкой. Рядом стояли две открытые банки с тушенкой.
— Придется завтра спуститься еще раз, — ответил за всех Чухлов.
3
Утро выдалось чистым. Потемневшая от росы зелень была тяжелой и холодной. Солнце еще не показалось из-за хребта, но птицы уже приветствовали новый день и заливались на все голоса. Вылезший последним из палатки Чухлов увидел прежде всего
Саранцева (тот только что начал укладывать в рюкзак разложенные на траве вещи). «Опять искал», — подумал он.
У костра с ложкой на прутике сидел Калныньш.
— Доброе утро, — приветствовал всех Чухлов. — Какая сегодня каша?
— Гречневая каша, — не совсем умело ответил Калныньш. — Очень вкусно, пробуйте, инспектор.
Латыш еле заметно улыбнулся, как бы в шутку, но, все же напоминая, что сыщик и в отпуске должен остаться сыщиком, раз уж так сложились обстоятельства.
Чухлов попробовал, обжегся и одобрительно промычал, показав большой палец.
Одна палатка была уже собрана, стояла лишь та, где спал он… «Надо же, — промелькнуло в голове, — раньше будили вместе со всеми, чуть свет, а теперь зауважали, инспектором называют, черти>.
Стал собирать палатку. Подошел Вадик и молча начал помогать. Вдвоем быстро скрутили аккуратный тюк, и Вадик понес его к костру — будет на время завтрака вместо стула, — а Чухлов подошел к Саранцеву.
— Помнишь, Женя, как недели две назад ты впервые услышал про Шавлинские озера? — негромко спросил он.
— Помню.
— Ты сам тогда разговаривал с Караваевой, просил ее сводить нас «самодельщинами», так ведь?
— Так. К чему ты об этом?
— А к тому, что я обещал тебе тогда уговорить Ольгу. И уговорил, хотя это было непросто: ей ведь надо отдохнуть перед занятиями, детей собрать в школу. Да и мужа она почти два месяца не видела.
— К чему ты об этом? — повторил Саранцев.
— А к тому, что я обещал — и уговорил. А теперь я тебе обещаю, что если ты не потерял деньги где-нибудь в дороге, если они здесь, то я их найду. Слышишь меня?
— Спасибо, Саша… Только что значит «если они здесь»? Если их… взял кто-то из наших?
— Да, только называй вещи своими именами: если их украл кто-то из наших. Поэтому ты должен еще раз тщательно вспомнить весь вчерашний день, поминутно, и сказать мне: это точно, что ты их не потерял, не выронил, не отдал кому-нибудь?
— Точно. Я только об этом сейчас и думаю.
— Тогда считай, что я взял их у тебя взаймы. Найду — отдам, не найду — тоже. — Чухлов вдруг улыбнулся: — Но учти, что денег таких у меня никогда не было, поэтому, чтобы не копить потом лет десять, придется искать. А сейчас считай, что ничего не произошло. Впереди — озера. Говорят, что мы с тобой ничего подобного не видели, так что надо готовиться к этой красоте.
— Начинается завтрак! — объявил Калныньш, и все потянулись к столу с мисками и ложками наготове.
— Вначале начальнику, — приговаривал Калныньш, накладывая Караваевой дымящуюся кашу, обильно пропитанную салом тушенки, — потом инспектору, потом тебе, Митя… А остальное нам, сиротам… Ешьте, дети, батька заробит…
Однако настроение от этих шуточек ни у кого не поднималось. Отходили в сторону, молча рассаживались, молча ели.
Медленно выплывало солнце. В его лучах долина казалась светящейся изнутри — настолько вдруг ясно проявился каждый куст, да что там куст — каждая травинка! Громче запели птицы, словно кто прибавил звука. В такой же музыке, в таком же свете зарождалась, наверное, жизнь на земле…
Но семь человек, пришедшие сюда за этой красотой, сидели, отвернувшись от нее, будто проделали свой нелегкий путь ради того лишь, чтобы позавтракать. Они сидели, сгорбившись, каждый занятый своими мыслями, значение которых не может по важности своей идти ни в какое сравнение даже с самыми прекрасными пейзажами.
— Хватит! — негромко, но резко сказал вдруг Сорокин и поднял голову.
ДМИТРИЙ СОРОКИН
Только став уже взрослым человеком, он понял, что жизни различных людей имеют несколько совершенно одинаковых точек — опорных, можно сказать, — которые и делают одного похожим на другого при всех прочих индивидуальностях. Это так же верно, как то, что каждому тридцатилетнему было когда-то пять, семь, девять, двадцать и так далее лет, как то, что у каждого из них был насморк, выпадали зубы…
Но если и насморк, и зубы со временем забываются, это остается на всю жизнь.
Родители Мити были школьными учителями. Наверняка именно поэтому и он стал учителем. Только они так и не поняли, почему — физкультуры, ведь они были словистами (так это раньше называлось). Дома, сколько он себя помнит, его воспитывали. За каждым обращением отца или матери к нему он видел их умысел заставить ребенка извлечь для себя урок, любой его рассказ о своих делах воспринимался ими как «сочинение на тему…», которое необходимо было внимательнейшим образом выслушать, обязательно в некоторых местах поправить, а потом покровительственно потрепать «автора» по щеке и сказать: «Ну, молодец, а теперь ступай».
Нельзя сказать, что у Мити это вызывало какое-то сопротивление. Нет, он любил и отца и мать, как любит их и сейчас. Но отношения с ними в те далекие годы, пожалуй, нельзя было назвать искренними. Это была, скорее всего, некая игра, главный недостаток которой состоял в том, что она не прекращалась. Как и всякий ребенок, он, кроме общего со всеми мира, имел и свой мир. Однако если эти миры вдруг соприкасались, то есть если взрослым вдруг становилось известно о его, особом, мире, то они воспринимали это известие с плохо скрываемой улыбкой. «Не шали», — говорила, например, мама, и было видно, что она рада его шалостям, так как он растет, таким образом, здоровым ребенком. То есть смысл этих двух простых слов утрачивался: они звучали как пароль, текст которого формален. «Поди сюда, — говорил, например, отец, — и расскажи, чем ты занимался весь день и что узнал нового». И смотрел при этом с затаенной улыбкой счастливого отца, который сейчас узнает то, что хотел узнать. И он действительно узнавал это, потому что Митя рассказывал то, что от него ждали. И ему даже в голову не приходило поведать о другом.
Он занялся спортом только потому, что отец благосклонно поощрял это его стремление стать сильным и вовсе не ведал о том, что основной причиной и было его «благосклонное поощрение». И Митя воспользовался им, чтобы отвлечь внимание от своего. А это свое со временем приобретало характер всепожирающей мании и, не сталкиваясь с оценкой извне, все более замыкалось в себе, приобретало уродливые формы.
Он превращался в живой счетчик.
— О чем это ты думал, когда обходил по периметру спортплощадку? — спросил его однажды отец, наблюдавший, как оказалось, за ним из окна.
«Двадцать один слог», — отметил про себя Митя, мгновенно сосчитав слоги в словах отца, незаметно загибая при этом пальцы поочередно на обеих руках.
— Так, ни о чем. — Не мог же он сказать, что считал шаги. Он уже понимал, что раз никто, кроме него, не считает шаги, слоги, кирпичи от первого до пятого этажа, отверстия в виньетках бетонных оград, — значит, это ненормально. Но еще не понимал, опасно это или нет, глупо или нет, можно жить так дальше или нет. Но пока он находил своеобразное удовольствие в том, что знает: в доме, где они живут, — 1 560 стекол различной величины, от больших до форточных, в словаре Ожегова 118 440 строк, что днем за час мимо их дома проходит 1 319 машин… И при всем том совершенно не интересовался математикой. Дело в том, что для получения результата ему хватало простейших арифметических действий, а для определения, гармоничен ли этот результат, — вообще никаких знаний не требовалось.
В вопросе отца хоть и приходилось по два слога на слово (приблизительно), для его гармонии он был потерян — слогов было нечетное количество; опять этот проклятый нечет, то есть фраза кончается загибанием пальца на левой руке, а палец на правой как бы повисает в воздухе и вопиет о незавершенности. А это было, по мнению Мити, самым большим грехом, и уж отец-то, преподаватель литературы, должен был тоже чувствовать это.
В тот же вечер он услышал, как отец, разговаривая в другой комнате с матерью, настаивал, чтобы его, Митю, показали (тут он не понял, о чем идет речь, так как никогда раньше не слышал этого слова). Мать возражала, говоря о чем-то возрастном. Потом они зашептались уже совсем тихо, и разобрать что-либо стало невозможно.
Однако никому они его не «показали», просто мать стала еще ласковей с ним (еще приторней и невнимательней), а отец через неделю или полторы взял отпуск и отправился с Митей в Горный Алтай. Пожалуй, там они и подружились.
Отец сам был в походе едва ли не первый раз, но все же, как всякий взрослый человек, знал, как поставить палатку, разжечь костер, наловить на уху рыбы и многое другое, чего в городе не требовалось, а потому и не было в нем заметно. Отдохнули славно. Напряжение мало-помалу спадало, и Митя заметил, что уже не так фанатично относится к счету. Заметил, когда стал привычно считать крупные валуны на берегу Катуни, свободном от травы, и вдруг заметил, что ему это неинтересно. Однако слоги в словах он, хоть и не так часто, как раньше, но считать продолжал, и это доставляло ему удовольствие.
Этот первый поход его, тогда десятилетнего мальчишку, без преувеличения поразил. С ним и родилась страсть к горам, не проходящая и по сей день.
И все же именно до этого похода и произошел тот случай, который заставлял Митю часто вспоминать свое детство.
Как-то вечером он загадал: если в кошельке у матери окажется нечетное количество денег, то он… (Он даже сперва не знал, что предпринять против этого нечета, но предпринять надо было что-то серьезное, чтобы это было не просто исполнить.) То он… возьмет половину себе. Да, именно так. Бесповоротно.
И он вышел в коридор, где на столике у телефона лежала сумочка, достал кошелек и пересчитал деньги. Их было девятнадцать рублей пятьдесят одна копейка. Отступать было некуда — нечет был и там и там. И он взял девять рублей. Три зеленые бумажки по три рубля. Да, взял, положил кошелек на место и… рядом стояла мать.
Анатолий ЕГОРОВ (Продолжение в следующем номере)
Журнал «Турист» № 10 1988
